В Сочельник обеда не полагается, а только чаек с сайкой и маковой подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные дверные ручки, зеркально блестит паркет. На столе в передней стопы закусочных тарелок, “рождественских”, в голубой каемке.

На окне стоят зеленые четверти “очищенной”, подносить народу, как поздравлять с Праздником придут. В зале — парадный стол, еще пустынный, скатерть одна камчатная. У изразцовой печи, — пышет от нее, не дотронуться, — тоже стол, карточный, раскрытый, — закусочный: завтра много наедет поздравителей! Елку еще не внесли: она мерзлая, пока еще в высоких сенях, только после всенощной ее впустят.

Отец в кабинете: принесли выручку из бань, с ледяных катков и портомоен. Я слышу знакомое почокиванье медяков и тонкий позвонец серебреца: это он ловко отсчитывает деньги, ставит на столе в столбики, серебрецо завертывает в бумажки; потом раскладывает на записочки — каким беднякам, куда и сколько. У него, Горкин сказывал мне потайное, есть особая книжечка, и в ней вписаны разные бедняки и кто раньше служил у нас. Сейчас позовет Василь Василича, велит заложить беговые санки и развезти по углам-подвалам. Так уж привык, а то и Рождество будет не в Рождество.

У Горкина в каморке теплятся три лампадки, медью сияет крест. Скоро пойдем ко всенощной. Горкин сидит перед железной печкой, греет ногу, — что-то побаливает она у него, с мороза, что ли. Спрашивает меня:

— В Писании писано: “И явилась в небе многая сонма Ангелов”. Кому явилась?

Я знаю, про что он говорит: это пастухам Ангелы явились и воспели — “Слава в вышних Богу...”

— А почему пастухам явилась? Вот и не знаешь. В училищу будешь поступать, в гимназию... папашенька говорил намедни, у храма Христа Спасителя та училища, гимназия, красный дом большенный, чугунные ворота. Там те батюшка и вопросит, а ты и не знаешь. А он строгой, отец благочинный нашего сорока, протоиерей Копьев, от Спаса в Наливках... он те и погонит-скажет: “Ступай, доучивайся!” — скажет. А потому, мол, скажи... Про это мне вразумление от отца духовного было, он все мне растолковал, о. Валентин, в Успенском соборе, в Кремле, у-че-ный!.. проповеди как говорит!.. Запомни его — о. Валентин, Анфитиятров. Сказал, в стихе поется церковном: “Истинного возвещают Па-стыря!..” Как в Писании-то сказано, в Евангелии-то? — “Аз есмь Пастырь Добрый...” Вот пастухам первым потому и было возвещено. А потом уж и волхвам-мудрецам было возвещено: знайте, мол! А без Него и мудрости не будет. Вот ты и помни.

Идем ко всенощной.

Горкин раньше еще ушел, у свещного ящика много дела. Отец ведет меня через площадь за руку, чтобы не подшибли на раскатцах. С нами идут Клавнюша и Саня Юрцов, заика, который у Сергея-Троицы послушником: отпустили его монахи повидать дедушку Трифоныча, для Рождества. Оба поют вполголоса стишок, который я еще не слыхал, как Ангелы ликуют, радуются человеки, и вся тварь играет в радости, что родился Христос. И отец стишка этого не знал. А они поют ласково так и радостно. Отец говорит:

— Ах вы, Божьи люди!..

Клавнюша сказал: “Все Божии”, — и за руку нас остановил:

— Вы прислушайте, прислушайте... как все играет... и на земле, и на небеси!..

А это про звон он. Мороз, ночь, ясные такие звезды, — и гу-ул... все будто небо звенит-гудит, — колокола поют. До того радостно поют, будто вся тварь играет: и дым над нами, со всех домов, и звезды в дыму, играют, сияние них веселое. И говорит еще:

— Гляньте, гляньте!.. и дым будто славу несет с земли, играет каким столбом!..

И Саня-заика стал за ним говорить:

— И-и-и... играет... не-бо и зе-зе-земля играет...

И с чего-то заплакал. Отец полез в карман и чего-то дал, позвякал серебрецом. Они не хотели брать, а он велел, чтобы взяли:

— Дадите там, кому хотите. Ах вы, Божьи дети... молитвенники вы за нас, грешных... простосерды вы. А у нас радость к Празднику: доктор Клин нашу знаменитую октаву-баса, Ломшачка, к смерти приговорил, неделю ему только оставлял жить, дескать, от сердца помрет... уж и дышать перестал Ломшачок! А вот, выправился, выписали его намедни из больницы. Покажет себя сейчас, как “С нами Бог” грянет!..

Так мы возрадовались! А Горкин уж и халатик смертный ему заказывать хотел.

В церкви полным-полно. Горкин мне пошептал:

— А Ломшачок-то наш, гляди ты... вон он, горло-то потирает, на крылосе... это, значит, готовится, сейчас “С нами Бог” вовсю запустит.

Вся церковь воссияла, — все паникадилы загорелись. Смотрю: разинул Ломшаков рот, назад головой подался... — все так и замерли, ждут. И так ахнуло — “С нами Бог”... — как громом, так и взыграло сердце, слезами даже зажгло в глазах, мурашки пошли в затылке. Горкин и молится, и мне шепчет:

— Воскрес из мертвых наш Ломшаков... — “...разумейте языцы, и покоряйтеся... яко с нами Бог!..”

И Саня, и Клавнюша — будто воссияли от радости. Такого пения, говорили, еще и не слыхали: будто все Херувимы-Серафимы трубили с неба. И я почувствовал радость, что с нами Бог. А когда запели: “Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума...” — такое во мне радостное стало... и я будто увидал вертеп-пещерку, ясли и пастырей, и волхвов... и овечки будто стоят и радуются. Клавнюша мне пошептал:

— А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а тьма языческая!..

И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал... его взяли под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, — “припадочный он”, говорили-жалели все.

Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у бассейны, и стали смотреть на звезды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает, от главной звезды — “Рождественская” называется. Потом проведали Бушуя, погладили его в конуре, и он полизал нам пальцы, и будто радостный он, потому что нынче вся тварь играет.

Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться. Я ему говорю:

— Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.

А он говорит: “А как же, знаю... вот и лампадочку затеплил...” И правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.

Они еще лучше нашего чуют, — говорит Антипушка, — как заслышали благовест, ко всенощной... ухи навострили, все слушали.

Заходим к Горкину, а у него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас — святынькой разговеться. И стали про божественное слушать. Клавнюша с Саней про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все звезды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а звезда стояла над ними и тоже слушала ангельскую песнь.

Горкин и говорит, — будто он слышал как отец давеча обласкал Клавнюшу с Саней:

— Ах вы, ласковые... Божьи люди!.. А Клавнюша опять сказал, как у бассейны:

— Все Божии.

Иван Шмелев