Писатель Юрий Лигун родился в 1954 г. в городе Нежине. С 1983 г. — член Союза журналистов СССР (ныне Союза журналистов Украины). Достаточно рано начал писать стихи (печатался в журналах и коллективных сборниках). Первый серьезный прозаический опыт — детская сказочная повесть “Железный Булкин” (2000). Будучи православным христианином, Юрий Лигун в своих произведениях пытается привить детям интерес к вопросам духовной жизни. Используя аллегорические образы и захватывающие сюжеты, автор вводит читателей в мир христианских ценностей. Его произведения, пронизанные светом и добрым юмором, заставляют задуматься над вопросами добра и зла. Детские книги Юрия Лигуна с удовольствием читают и взрослые. Книга, над которой сейчас трудится писатель, посвящена святому воину и монаху преподобному Илие из града Мурома и носит название “Илья Муромец и Сила Небесная”. Мы предлагаем вам лишь небольшой эпизод из нее: прадед рассказывает о себе своему правнуку Илье, которому предстоит тяжелая операция. Что было до и после, надеемся, читатель узнает с выходом книги в свет.

— Я хочу рассказать тебе одну историю. Возможно, рановато тебе ее слушать, Ильюша, но, кто знает, будет ли еще случай поговорить…

Дед (вернее, прадед, но Илья всегда называл его дедом) присел на край кровати и повел свой рассказ.

— Перед Великой Отечественной войной, то бишь почти шестьдесят пять лет назад, меня назначили директором оружейного завода. И надо признаться, я к этому всеми силами стремился. Сначала с отличием закончил институт, потом женился, уйму времени посвящал общественной работе, таскал транспаранты на демонстрациях, выступал на собраниях, клеймил врагов народа — так в то время называли тех, кто шагал не в ногу с другими… Попав на завод простым мастером, я из кожи вон лез, чтобы занять должность получше. Если кто-то становился на моем пути, шел на все, чтобы убрать помеху. Совесть иногда покалывала, но я говорил себе: успокойся, все так делают.

…В начале сорок первого поползли слухи, что может начаться война. Я испугался, потому что хотел есть бутерброды с колбасой, а не кормить вшей в окопах. Чтобы меня не призвали, я стал сотрудничать с органами безопасности, догадываясь, что за это должны быть льготы. Я запоминал анекдоты, неосторожные слова и даже неуместные ухмылки своих друзей и знакомых, а потом подавал рапортички за подписью “Источник” прикрепленному ко мне чекисту. Однажды он намекнул, что наш директор, Николай Александрович, ведет неправильную политику: надо закручивать гайки, а он нянчится с рабочими.

Это было правдой. Директор хорошо относился к людям, многим помогал, и я не был исключением. Как специалист, получивший еще до октябрьского переворота блестящую подготовку в знаменитом на всю Россию Инженерном училище, он устраивал всех, но как человек, не скрывающий устаревших взглядов, вызывал раздражение у своих коммунистических начальников.

Итак, мне намекнули, и я намек понял. Дело было пустяковым, тем паче совесть уже молчала…

У меня был простой план, но он сработал. Я пошел к директору домой, якобы для очень важного разговора. Сначала я долго рассказывал о себе, о своих родителях, о друзьях, о летних каникулах, проведенных на безымянном Днепровском острове, о ночных звездах и о прочих милых пустяках, которые всегда вызывают симпатию у душевных людей, каковым, несомненно, был наш директор.

Незаметно я перешел к главному и пожаловался, что в последнее время у меня болит душа. Ведь я крещеный, и душа моя тянется к Богу, но если пойти в единственную незакрытую церковь на окраине города, тут же вылетишь из партии и с работы и вообще неизвестно куда залетишь. Вот если бы где-то достать иконку, чтобы молиться дома… Только где ее достать…

Наверное, я говорил очень убедительно, потому что директор бросил на меня один-единственный испытующий взгляд, вышел из комнаты и вскоре вернулся с небольшой, размером с открытку, иконой Божией Матери “Скоропослушницы”. Я бережно взял ее в руки, поцеловал и даже перекрестился, а потом попросил, чтобы директор написал мне пару слов на добрую память. Николай Александрович сказал, что не может подписать икону: ведь икона не фотография на память. Но я продолжал просить, и тогда он снова вышел и принес маленькую брошюрку под названием “Чин исповеди”. Потом обмакнул перо в чернила и написал на обратной стороне потрепанной бумажной обложки: “Никифор, помни о Боге”.

Дело было сделано, и я заторопился домой. Наверное, на радостях я как следует не доиграл свою роль, потому что на пороге директор пристально и как-то печально посмотрел на меня и проговорил:

— Жаль, что все так кончилось… Прощай…

* * *

— Дальше было просто. Директору дали срок за религиозную пропаганду, а меня назначили на его место. В итоге я оказался самым молодым директором в стране. Обо мне писали газеты, а когда мне дали Звезду Героя социалистического труда за изобретение одного нашего инженера, которому пришлось взять меня в соавторы, журнал “Огонек” даже напечатал мою фотографию.

Все складывалось замечательно! В июне 41-го мои сверстники ушли на фронт, а я, как руководитель оборонного предприятия, остался в глубоком тылу, куда не долетали ни пули, ни осколки.

Но мне так только казалось…

Через полгода на заводе случился пожар. Я помогал его тушить, потому что знал, чем это грозит лично мне. Я даже немного обгорел, но цех спасти не удалось. На следующий день я бродил по пепелищу, подсчитывая ущерб и прокручивая сценарии своего спасения, и вдруг наткнулся на это…

Дед вынул из кармана маленькую, изрядно потрепанную брошюрку и протянул Илье. «Епископ Игнатий (Брянчанинов). “Чин исповеди”», — прочитал Илья и сразу догадался, что он увидит на обратной стороне обложки.

Он не ошибся. На пожелтевшей от времени бумаге красивыми завитушками было выведено: “Никифор, помни о Боге”…

* * *

— Как она попала в цех и почему не сгорела, было для меня тогда большой загадкой. Хотя ее вполне мог обронить наш заводской чекист уже после пожара. Объяснение нелепое, но лучшего я придумать не мог, — спрятав книжку, продолжал дед.

— Второй раз я почему-то ее оперу не понес. Спрятал дома и напрочь забыл, так как из-за пожара началась такая круговерть, что только держись! Стали искать виновных. Я от страха ночей не спал. Но все обошлось, как нельзя лучше: я отделался строгим выговором и лишением премии, а в камеру предварительного заключения посадили начальника цеха Костю Васильева и старшего мастера Адама Лютикова. Да, да, отца нашего академика, которому в ту пору было пятнадцать лет…

 * * *

Дед подождал немного и спросил:

— Тебе, наверное, кажется, что я рассказываю не про себя, а про другого человека? Если так, то ты совершенно прав. Это действительно был другой человек, и все-таки это был я… Поняв, что меня не посадят, я успокоился и с головой окунулся в восстановление цеха. Про Лютикова и Васильева не думал. Да и зачем о них думать, если они уже были вычеркнуты из нашей героической жизни.

Но однажды у проходной ко мне подошла бедно одетая женщина с грудным ребенком. За ней шел подросток, в руку которого вцепился замызганный мальчуган лет пяти. Женщина оказалась женой старшего мастера Адама Лютикова. Она просила меня помочь освободить мужа, который, по ее твердому убеждению, ни в чем не виноват. По лицу женщины текли слезы, на руках истошно орал младенец, а тут еще мальчуган заголосил, хоть уши затыкай. Мне на помощь бросился водитель и начал оттеснять эту семейку. Но вместо того, чтобы сесть в персональную машину и уехать, я вдруг принялся успокаивать Марию — так, оказалось, звали мать будущего академика. Я даже сказал ей, что и сам прекрасно знаю, что Лютиков не виноват, поскольку причиной пожара была старая электропроводка. Я даже обещал подумать, как смягчить участь ее мужа, хотя понимал, что для чекистов электропроводка — не аргумент.

Ночью я долго крутился в кровати, безуспешно пытаясь уснуть, а потом встал, вынул из тайника спрятанную книжку и начал читать. До утра я проглотил ее целиком, а потом наскоро хлебнул чая и поехал на завод.

Весь день у меня все валилось из рук. “Никифор Иванович, вы не заболели?” — спрашивали у меня все, кто попадал в кабинет. Я отшучивался, но на душе скребли кошки. Душа кричала от боли, хотя сам я был здоров как бык. А в памяти всплывали те, которым я не помог, и те, которых я предал…

Это были адские мучения. Порой мне казалось, что я слышу треск собственной кожи, которая разбухает, силясь сбросить струпья и коросту.

Тогда я взял чистый лист и начал писать. Писал быстро, словно под диктовку. С каждой строчкой на душе становилось спокойней. Это было тем удивительнее, что каждая строчка была смертельным приговором для меня. Я писал, что подделал почерк бывшего директора на обложке книжки, а иконка вообще досталась мне в наследство от покойной бабушки. Я признавался в том, что знал о неисправности электропроводки, но по своей халатности ничего не предпринял. Я соврал, что в день пожара лично выгнал с территории завода Васильева и Лютикова, так как мне показалось, что от них разит вином.

Затем я взял эту бумагу и отнес следователю. Тот вначале не поверил, а потом вдруг понял, что это его шанс одолеть еще одну ступеньку служебной лестницы. Ведь директор-герой, оказавшийся скрытым врагом, куда лучше, чем какие-то Васильев и Лютиков. Как говорится: чем  крупнее рыба, тем богаче улов…

* * *

— Ну а дальше Господь дал мне другую судьбу, — неспешно продолжал дед. — Меня не расстреляли, но срок пришлось отсидеть от звонка до звонка.

Казалось, ну что может быть горше такой судьбы: упасть с высоты на самое дно и свернуть себе шею! Однако ищущим Бога все идет во благо. А я уже искал, хотя еще не понимал этого.

…В лагере, где, казалось бы, не продохнуть от смрада смерти, я увидел, какую силу имеет Жизнь! Среди тех, кого я считал отбросами общества, Господь сподобил меня встретить святого человека — православного священника отца Сергия, который успел уже отсидеть три года из десяти.

В обращении он был  кроток, но в вере тверд, как камень. Поначалу уголовные издевались над ним как могли. Им словно хотелось проверить меру терпения этого “тщедушного попика”. Но на все издевки он только молился и осенял себя крестным знамением. Тогда по неуемной злобе своей они сломали ему правую руку. Отец Сергий начал креститься левой. И бесы в человеческом обличье отступили. Более того, несколько заблудших душ ему удалось спасти…

Спас он и меня. Как только выпадал случай, он рассказывал мне о Боге, а я исповедовал ему свою жизнь…

Отец Сергий вышел на свободу досрочно. В мирное время такого бы не случилось. Но шла война, фашисты наступали, и вдруг  оказалось, что лозунги тогдашней власти — всего лишь пустые, хотя и громкие барабаны. Вот и начали выпускать батюшек из тюрем и лагерей, чтобы они призвали на помощь ангельское воинство…

 * * *

Мне довелось выйти на волю через шесть лет после Победы… Даже не пытаясь найти работу, я забрал семью и уехал в Башмачку, где уже несколько лет стоял заколоченным домик моих родителей. Конечно, врагу народа и такого не полагалось, но мне повезло — на нашу развалюшку других претендентов не нашлось.

Дед встал и снова подошел к окну.

— А знаешь, если бы я тогда не написал на себя донос, тебя бы не было.

— Почему? — спросил Илья и, то ли от долгого молчания, то ли от волнения, не узнал своего голоса.

— Потому что в Башмачке мой сын, твой дед Антон, познакомился с бабушкой Валей, хотя на бабушку она тогда мало походила… Потом у них появилась твоя мама. А у мамы — ты.

 Юрий Лигун