В тот далекий день сорок девятого заревым ранним утром стоял веселый трескучий мороз. Дрожали заиндевевшие провода, мерцали в свете ярких электрических фонарей.

На вокзальной платформе горбилось человек пять пассажиров. Прятались они в поднятые воротники, постукивая каблук о каблук, нетерпеливо вышагивали по промороженному настилу из сосновых досок.

В самом начале платформы приплясывала женщина в солдатских ботинках с загнутыми вверх носами, в юбке и телогрейке защитно-выгоревшего цвета. На голове у нее — старый шерстяной платок, совсем потерявший былую пушистость и, конечно, не гревший свою хозяйку. Платок тот так был надвинут на лоб, что я с трудом мог рассмотреть ее быстрые и беспокойные глаза под нависшими темными бровями. Лицо — широкоскулое, с резкими, глубокими морщинами.

Заложив руки в рукава телогрейки, она приплясывала и беззлобно ругала поезд, который так долго не приходил и заставлял ее мерзнуть.

— Сынок, сколько времени? — спросила она.

Я сказал.

— Ой, батюшки! А мне кажется, будто я стою тут целый час.

Вскоре, однако, показалась электричка со своим циклопическим глазом — ярким, пугающим...

...Я уже дремал в вагоне, когда услышал бодрый, даже веселый ее голос:

— Здравствуйте, уважаемые пассажиры! Доброе вам утро! Я прошу вас, подайте, сколько можете. На хлеб мне хватает государственной военной пенсии по ранению — подайте на водку. Только подавайте бывшей сестре милосердия от чистого сердца, а если кто осуждает меня, тот пусть не подает. Не надо.

Вагон был полупустой, лишь несколько раз звякнули монеты в солдатской жестяной кружке.

В Москве я опять встретил ту странную женщину. Увидев меня, она обратилась, будто к старому знакомому:

— Не хватает. Иной раз бывает вот так же мало людей, а набросают как следует, хорошо набросают... Я заметила: если холодно или слякотно, или какая другая непогодь, сердитые они, а в хорошую, светлую погоду — бросают, бросают. Даже улыбаются мне, мол, выпей за наше здоровье и сама будь здорова. Это у них прямо на лицах написано. Честное слово.

Мне захотелось помочь ей. Наверное, удивительная открытость женщины, ее заношенные по-фронтовому армейские телогрейка и юбка на меня подействовали: я ведь и сам, можно сказать, только вчера снял военную форму.

— И много не хватает? — по-свойски спросил я.

— Много, — вздохнула она.

Я дал ей десятку:

— Пойдем в буфет, выпьем наши боевые сто грамм. За мой счет.

Она как-то виновато пожала плечами, опустила глаза:

— Я не пью.

— Как?!

— Даже в рот не беру.

— И давно?

— Отродясь.

— А что ж это за спектакль? — обиделся я. — Тебе не стыдно?

Она тронула меня за плечо, подняла выцветшие карие глаза:

— Ты, конечно, воевал?

— Четыре года. Ну и что?

— Я — три... Пойдем, выпей свои боевые сто грамм. Я чокнусь с тобой, пригублю и расскажу про спектакль, раз ты на меня так наехал.

Сели за столик. Я назвал себя, спросил, как ее зовут.

— Марией. — Она сбросила на плечи платок, рывком головы откинула ворох черных волос.

— У-у! Да ты — красавица! — не сдержался я.

— Было такое, — грустно улыбнулась она. — Светилась звездочка, да потухла. Щеки скоро станут похожими на печеные яблоки, в волосах уже засеребрилась тоска... Теперь о спектакле... Я всего лишь крепостная артистка, а постановщики — вы. В том числе и ты.

— Как это?! — почти возмутился я.

— Да так, как есть... Два раза была ранена, пятьдесят семь ребят с поля боя вынесла. Два ордена, полный набор медалей. С хирургом Александровым Николаем Николаевичем от Сталинграда до Восточной Пруссии дошла, где он и погиб, оставив бедовать жену с тремя детишками... Хирург он был очень хороший, а человек — доброй души, большой порядочности. Он не только не зарился на меня — молоденькую, красивенькую, но и от других оберегал, как старший брат. Уже после смерти Николая Николаевича я была ранена второй раз. Год пролежала в госпитале. В детском доме я росла, никого родных не знала, и навещать меня в госпиталь приезжала только жена покойного Николая Николаевича. Шура. Подружились мы с нею. Выписалась я из госпиталя, поехала к ним в Очаково... О, Господи Боже мой, я чуть не изошла там слезами. Трехкомнатная квартира, которую когда-то получил капитан Александров, была почти пуста — они даже спали на полу. Все распродали. Шура на работе получала копейки, и такие же копейки на ребят. Их прокормить-то в первые послевоенные голодные годы было почти невозможно, а обуть, одеть?! Ведь они уже ходили в школу. Зацвела девичьей красотой Галочка. Боже мой, Боже! Вот все и распродали, что можно было продать. Что делать, что делать, как помочь им, ведь я сама получала копеечную пенсию, а на работу никуда не брали — инвалид второй группы. Вот я и пошла по электричкам. Пойти-то пошла, да что толку. Вон нас там сколько ходит-бродит: и слепых, и глухих, и хромых, на костылях, с поводырями. А тут: посмотрите на нее — молодая, смазливая. Один мужик как-то сболтнул: конечно, на водчонку сшибает. И меня понесло. Вошла я в следующий вагон, и из меня само вылилось. На распев, как стихи: “Здравствуйте, уважаемые пассажиры! Я прошу вас, подайте, сколько можете. На хлеб мне хватает государственной военной пенсии по ранению — подайте на водку. Только подавайте бывшей сестре милосердия от чистого сердца, а если кто осуждает меня, тот пусть не подает. Не надо...” Уй, что там было! Одни ржали, как жеребцы, а кто-то уронил тихонько слезу, вздохнул горько. Но этих было мало, совсем мало. Мужики играли в карты, так они мне набросали и серебром, и бумажками... Заработки мои пошли резко вверх. Я приносила деньги раза два в месяц, сочиняя Шуре про разные премиальные, про пожертвования ветеранам войны.

— А чего ж ты не замужем?

— Это, брат, совсем другой разговор. Как там пословица учит: лучше умереть с голоду, чем есть с кем попало. Любила я. Одного любила. Только одного. Своего капитана. Только он этого не знал. Да вот теперь ты знаешь... Пошла я. Монинская электричка скоро, летчики поднабросают мне к Новому году, мне — и семье моей.

Евгений Карпов